по этому поводу могут выдумать. Разгоралась дискуссия, в которой переплетались канонические и еретические трактовки и домыслы. Сейчас уж не вспомнишь тех парадоксальных «мыслей», но помню, что на семинаре по теме идеализма, прозвучало примерно такое:

– Зачем мы все это изучаем? Мне кажется, Юм ради смеха разрабатывал свой субъективный идеализм, ну нельзя же всерьез такую чушь нести, – начинает Богомолов.

– Я думаю, Богомолов прав. После Роджера Бэкона было смешно говорить о непознаваемости, – присоединяется Ямпольский

– Великие философы Богомолов и Ямпольский считают, что Кант и Гегель, насмехаясь над своими почитателями, просто поддержали шутку Юма. А я думаю, что были великими философами Юм, Кант и Гегель, а не Богомолов с Ямпольским. Не надо забывать в какую эпоху они жили, каким был уровень науки в то время. Если бы это было на уровне шуток, то не стали бы этому придавать значения Маркс и Энгельс.

– Уровень науки, как раз, был величайший. Уже были Коперник, Галилей, Ньютон! После них спор Канта с Юмом выглядит, как дискуссия о том, сколько чертей может разместиться на булавочной головке. Господам делать было нечего, вот они и упражнялись в остроумии.

– Просто два направления мысли шло параллельно. Физики познавали мир и развивали науку, а философы прыгали вокруг них, изображая науку.

– И Маркс с Энгельсом прыгали? – Когда спор в запале подходил близко к пропасти, вмешивалась преподаватель, которая вела семинар.

На переменах мы рассуждали о вечном. Краеугольное положение философии о движении (развитии), как движение от простого к сложному, имеет локальный характер во времени и пространстве. Понятие «простого» подразумевает начало – а что было до начала? Начало может возникнуть только на месте разрушенного сложного, т. е. единственным всеобъемлющим законом развития, может быть закон цикличности. При этом многообразие сложного и вариантов его разрушения, и многообразие простого и вариантов его появления априори предполагает, что цикличность не диктует повторяемость формы и содержания в данном рассматриваемом континууме. А с другой стороны, вероятность события в данном континууме стремящаяся к нулю, в бесконечном количестве континуумов за бесконечное время стремится к неизбежности. Так мы в трёпе приходили к выводу, что существование планеты и жизни на ней подобной нашей вполне возможно. Осталось только понять – можем ли мы это узнать. Известные современному человечеству средства коммуникации транслируют сигнал со скоростью, не превышающей скорость света. При такой скорости обмена информацией с неземными цивилизациями, этот обмен информацией становится бессмысленным. Но может быть, есть другие, неизвестные нам способы коммуникации. Представим себе металлический стержень многометровой длины, если ударить по стержню с одного конца, то на другой конец сигнал пойдет со скоростью звука в металле этого стержня. А теперь возьмем другую информацию и другие приборы улавливания этой информации. Теперь тихонько сдвинем один конец вдоль стержня на некоторое расстояние – микрометр на другом конце, с точность нам необходимой, отметит перемещение другого конца. Может быть, существует какая-то разновидность коммуникации, которая весь мир воспринимает как абсолютно жесткую субстанцию, и тогда для этого вида коммуникации любое расстояние будет преодолеваться мгновенно.

Дискутировали мы не только на семинарах; в беседах между собой мы старались понять – в чем же преимущество нашего строя, в чем его принципиальное отличие от капиталистического. Такие шаблоны, как «прибавочная стоимость» и «эксплуатация трудящихся», мы даже не рассматривали. Нам было ясно, что без прибавочной стоимости организм общества не жизнеспособен, а личное потребление хозяина и управленцев, как мы тогда думали, извлекает из производства не столь много, чтобы это имело принципиальное значение. По нашим рассуждениям выходило, что единственным преимуществом нашего общества была плановость хозяйства. Наше общество без помещиков и капиталистов с разумным планированием казалось нам естественным, более того, единственно нормальным, предполагающим равенство всех перед всеми, и целенаправленное развитие в интересах государства.

Если в быту чья-то просьба или давление выходили за какие-то границы, то в ответ он мог услышать: «У нас нет господ». Это выражение в разных жизненных ситуациях я слышал в общении между разными людьми, в разных общественных слоях в продолжение всей жизни вплоть до 90-х годов. Господ у нас не было.

Мы на семинарах, на переменках в общежитии могли болтать о чем угодно, потому что наша болтовня не была враждебной, мы искали пути совершенствования нашего самого совершенного по замыслу общества. Камня за пазухой мы не держали, и это, вероятно, понимали те, кто следил за нашей болтовней.

Нам, безусловно, повезло, что семинары вела преподаватель, которая не боялась наших дискуссий. Ей нравилось живое обсуждение, и она нам позволяла думать. Не бесполезны были для нас такие семинары, но это заслуга преподавателя, позволявшей нам и себе такую вольность. Когда кончалось время урока, она в нескольких фразах подводила итог спора, излагая каноническую трактовку по предмету обсуждения.

В курсовой стенгазете был помещен дружеский шарж. Был нарисован кусочек физической аудитории, где проходили семинары. В аудитории, построенной еще в XIX веке, ряды для студентов располагались в виде дуги амфитеатром, отделяясь верхний от нижнего пюпитрами. Сидения тоже были сплошными без подлокотников. На сидениях в свободных позах сидят седовласые мудрецы – философы. Сразу несколько стоят и, поддерживая свои аргументы жестами, пытаются переспорить оппонентов, а один, уже обессилев, перевалился через пюпитр – парту и лежит на нем, как тряпка.

Нравственность

В этой же аудитории проводились комсомольские собрания. В памяти осталось бурное собрание, на котором разбиралось персональное дело.

Сейчас много говорят о падении нравственности, об отсутствии нравственности, и ищут истоки безнравственности в нашем прошлом.

Я сейчас вспоминаю свою комсомольскую юность и поражаюсь тому высокому уровню стихийной, т. е. народной нравственности, которая господствовала в нашей среде. Эта нравственность основывалась на совести, идеалом которой была честность, доброжелательность и бескорыстие, и исходила она из нашего равенства.

Нравственность наша основывалась на стыде перед людьми, а не на страхе перед адом в загробном мире.

Нет, мы не были во всем честными. Пользование шпаргалками было наименьшим грехом, но честность была нашим идеалом, и обвинения в личной нечестности по отношению друг к другу боялись. Я (наверное, не только я) старался быть честным и по отношению к секретарям парткомов и райкомов, которые были нашими товарищами. В нас теплились некие моральные обязательства в соблюдении честности, но, пожалуй, только теоретически, и по отношению к государственной политической машине, как дань уважения к памяти революционеров, посвятивших себя борьбе ради свободы от эксплуатации.

Государство же, словами пропагандируя стремление к честности и высоким моральным устоям, на деле в общественные отношения вносило уроки лицемерия, начиная от «свободных» выборов и продолжая до «добровольной» подписки на заем, деньги на который само государство и давало, включив их в зарплату и стипендию. Ведь государство само, а не какой-то хозяин, назначало расценки и нормы, премии и оклады, в том числе и себе в лице высших руководителей особенно не выскакивая за средний уровень по стране.

Через наши пожертвования в виде займов Государство хотело в нас воспитать доброту, бескорыстие, самопожертвование и патриотизм. Это была государственная глупость, потому что нет для человека более обидного и оскорбительного чем поведение властвующего хозяина, господина или разбойника, сначала дающего тебе деньги или свободу, а потом отнимающего. Нет, конечно, никто ничего не отнимал – нас побуждали это сделать добровольно, по велению сердца и разума. Но отказ хотя бы одного из студентов от подписки на заем в размере месячной стипендии, а работающих в размере чуть больше месячного заработка, расценивался как неумение партийной организации вести работу по разъяснению и воспитанию, поэтому с отказывающимся беседовали до тех пор, пока он, плюнув на все, не соглашался.

Мы расценивали заем как налог, как побор, хотя обещалось, что по истечении срока деньги государство вернет, но тут война случилась, сроки проходили, деньги не возвращали, и, как озлобленная насмешка над «честностью» государства, некоторые этими облигациями обклеили свои туалеты (как оказалось, зря).

Другим видом навязываемой добровольности были Социалистические обязательства по перевыполнению плана.

Если виртуозный и сметливый токарь сделает много деталей, то в следующий отчетный период «по его инициативе» повысят норму выработки и зарплата